class="p1">– Берите кока-колу, бегите на берег, милые… – красивая женщина, средних лет, с сединой в черных волосах, носила холщовый фартук: «Чемпион барбекю», – прочла Света английские буквы. Женщина улыбалась:
– Теодор подарил. Меня так называл и Трумэн и нынешний президент, Эйзенхауэр… – Света удивилась:
– Если мы были в санатории, откуда там появились американцы… – зашумели волны, голос женщины стих. Занявшись стейками, Света забыла о ней.
Над Патриаршим прудом повисла косая, новая луна. Осеннее небо светилось всполохами городских фонарей.
В интернате Надя привыкла к усеянному звездами, черному простору над головой. Она стояла у окна, закутавшись в кашемировую шаль:
– Здесь даже не видно Млечного Пути… – девушка вздохнула, – в Москве живет несколько миллионов человек… – среди миллионов был и лубянский мерзавец, так и не представившийся Наде. Серая «Волга» оставила ее у подъезда до рассвета. Бонза сам сидел за рулем:
– Вы поняли, Надежда Наумовна… – тонкие губы улыбнулись, – через две недели вас ждут гастроли, в Новосибирске. Вас поселят в загородном санатории… – Надя не сомневалась, что так называемый санаторий принадлежит Комитету, – потом приеду я и мы начнем операцию…
Она не хотела отвечать, не хотела обращать на него внимания. Девушка смотрела вперед, запахнувшись в бушлат, прижимая к себе сумку с разорванной цепочкой. Она кое-как привела в порядок испорченные брюки. Надя всегда носила при себе швейный набор:
– Он обыскал мою сумку, забрал иголку с нитками… – припухшие губы дернулись, – надо было не душить его цепочкой а ткнуть иголкой в глаз… – Надя напомнила себе, что от ее поведения зависят жизни Ани и Павла. Повертев набор в кожаном футляре, бонза поднял телефонную трубку:
– Принесите нам смену одежды, – распорядился он, – и еще кофе без сахара… – Надя зашивала брюки, сидя на казенном стуле, морщась от боли, накинув полосатый халат:
– Вам идет, Надежда Наумовна, – он выпотрошил ее сумочку, – не забывайте, вы всегда можете сменить творения парижской моды на платок и ватник в мордовской колонии… – длинные пальцы потасовали упаковки презервативов:
– Очень предусмотрительно… – он не сдержал смешок, – но в Сибири вам такие средства не понадобятся. Не волнуйтесь, мы познакомим вас с семейными, порядочными мужчинами. Никакой опасности для вас нет… – одну из упаковок бонза вскрыл на исходе ночи:
– Развернул меня спиной к себе, пригнул голову к столу и сделал все, что хотел… – крупные слезы ползли по щекам Нади, – он обещал, что и дальше так будет… – выкинув использованный презерватив в мусорное ведро, он похлопал ее пониже спины:
– В Новосибирске у нас смежные номера, Надежда Наумовна. Сегодня все случилось быстро, но я вам обещаю приятное времяпровождение… – Надя едва сдерживала тошноту:
– Надо взять у Кати телефон доверенного врача, – мрачно подумала она, – черт с ними, с деньгами. Я не позволю Комитету калечить нам жизнь… – Надя была рада, что пока не купила таблетки:
– Если бы мерзавец их нашел, он бы забрал упаковку, – поняла девушка, – им нужно, чтобы у меня появился ребенок от кого-то из этих мужчин. Никогда такого не случится. Только я решаю, когда и от кого у меня будут дети. Я, а не Комитет Государственной Безопасности… – имен мужчин бонза от нее не скрыл. Сначала Надя не поверила своим ушам:
– И глазам тоже, когда он показал мне фото… – фото она видела на афишах Колонного Зала, когда шла на просмотр к товарищу Моисееву:
– Видите, Надежда Наумовна, – задумчиво сказал бонза, – мы дорожим вами. Мы не разбрасываемся ценными кадрами. Вы будете работать с элитой, если можно так выразиться, с гениальным музыкантом и не менее гениальным ученым… – в других обстоятельствах Наде бы даже понравились они оба. Она запомнила твердое, спокойное лицо физика:
– Доктор Эйриксен, он приезжает на симпозиум в Академгородок. Но сначала я познакомлюсь, то есть меня представят маэстро Авербаху… – новосибирская филармония, консерватория, опера и симфонический оркестр устраивали торжественный прием в честь гостя. Надя не удержалась от колкости:
– Я читала статью с его биографией, – девушка окинула взглядом бонзу, – его жена лучшее европейское сопрано молодого поколения. На приеме будет оперная труппа, балерины… – она помолчала, – вряд ли мое выступление придется ко двору… – бонза откинулся на спинку канцелярского стула. Пальцы щелкнули резинкой черного, школьного блокнота:
– Очень даже ко двору, Надежда Наумовна, – невозмутимо отозвался он, – Новосибирск столица Сибири. На сцену выйдут представители коренных народов, в национальных костюмах, с фольклорными песнями… – Надю, как выражалась Аня, понесло. Девушка презрительно отозвалась:
– Даже если я надену унты и сяду на оленя, я не сойду за якутку… – он покровительственно улыбнулся:
– У вас в аттестате пятерка по географии, но я сомневаюсь, что вы учили предмет. Еврейская Автономная Область находится на Дальнем Востоке. На сцене вы будете сами собой… – маэстро свободно говорил на идиш:
– Вы растопите его сердце еврейской песней, он вспомнит детство… – объяснил бонза, – у вас все получится… – Надя дерзко ответила:
– Он вырос в Израиле, он говорит на иврите. Разрешите мне спеть гимн Израиля, тогда он точно меня заметит… – Саша хотел сказать, что Куколку не заметит только слепой:
– Надо ее осадить, никаких гимнов. У нас плохие отношения с Израилем, гастроли Авербаха мы организовали, потому что он нам нужен… – глядя на желтеющий синяк под большим глазом девушки, Саша подумал, что еще никогда не встречал таких упрямиц:
– Никакого гимна, никаких демаршей… – он вспомнил, что старшая Куколка неизвестно зачем болталась в районе хоральной синагоги, – иначе вы сильно пожалеете, Надежда Наумовна… – Саша справился у ребят из группы наружного наблюдения. Те только развели руками:
– Вроде бы она что-то рисовала на улице Архипова, но, согласно инструкции, мы к ней не приближались… – Саша успокоил себя тем, что старшая Куколка собирается стать историком искусства:
– Она зарисовывала здание, это действительно памятник архитектуры…
Синяка на лице Нади никто не видел. Добравшись до квартиры, она прислушалась:
– Все еще спят… – Надя привалилась к стене прихожей, – Аня поверила, что я ночевала на Якиманке… – разговаривая с сестрой из кабинета бонзы, Надя приказала голосу звучать спокойно. Быстро нацарапав записку: «Не будить, устала на репетиции», она заперлась в гардеробной, где стояла узкая кушетка. Надя велела себе не плакать:
– Слезами делу не поможешь… – свернувшись в клубочек, она прижала колени к ноющему животу, – нельзя, чтобы Аня знала о случившемся… – Надя не сомневалась, что сестра, с ее стремлением к справедливости, начнет добиваться наказания для насильника:
– Бонза выйдет сухим из воды, – горько сказала себе Надя, – а нас подставят под статью и рассуют по колониям. Павла отправят в детдом, мы его больше никогда не увидим… – она сумела заснуть коротким, тревожным сном. Днем, поднявшись, она обнаружила на кухне весточку от Ани:
– Мы с Павлом после занятий идем в Пушкинский музей. Поешь, пожалуйста, это тебе можно… – Надя роняла редкие слезы в куриный бульон:
– Я не могу ни в чем признаться Ане, я должна оберегать ее и Павла. Синяк прошел, она ни о чем не догадается… – о визите в синагогу сестра ничего не написала:
– Она не скажет мне, что была на Лубянке, – поняла Надя, – она не захочет, чтобы я волновалась. Но я видела по ее лицу, она чувствовала, что я рядом… – позвонив Кате, получив номер телефона доктора, Надя договорилась о приеме:
– На следующей неделе, когда все заживет, – мрачно подумала она, – проклятая лубянская тварь пожалеет, что на свет родилась… – она выкинула окурок в форточку:
– Еще нет семи, а стемнело… – Надя поежилась, – скоро зима… – повернулся ключ в замке, она услышала веселый голос сестры:
– Вот и мы! Надеюсь, ты поела… – велев себе улыбаться, Надя пошла в переднюю.
Сигарета дымилась в хрустальной пепельнице, над кофейником поднимался ароматный парок. Аня безмятежно хрустела свежими вафлями. По дороге из Пушкинского музея сестра с Павлом забежали в Елисеевский гастроном:
– Я тебе купила виноград, – озабоченно сказала девушка, – тебе надо хорошо питаться, у тебя нагрузки. Но к вафлям ты не притронешься… – Надя полистала блокнот брата:
